Пасхальные яйца или как я на кладбище в общественный туалет ходил

В детстве я еще застал те годы, когда было принято на Пасху массово посещать кладбища.

Вообще, если так подумать, то традиция эта была не столько даже диковатая, сколько забавная. Люди раз в год, весной, за две недели до намеченной даты начинают наводить порядок, прибираться на клочке земли, пропитанном духом сотен разлагающихся трупов в радиусе километров вокруг, чтобы потом в одно апрельское воскресенье собраться там с родственниками, с которыми встречаешься обычно не чаще, чем пару раз в год, и триумфально напиться на месте погребения своих предков. Безумие!

Помню, чаще мы встречались на могилах предков по маминой линии. Там была тётя Таня — родная сестра моей бабушки со стороны мамы. Странно, что я тоже всю жизнь (и до сих пор) называл её не бабушкой, а именно тётей. Наверное, я чувствовал и видел, что она самая младшая из сестёр моей бабушки; а возможно, просто копировал то, как обращается к ней моя мама. Наверное, тёте Тане такое возрастное ранжирование в глазах ребенка очень льстило. Тётя Таня единственная, кто называет меня «Ромик» — так она обращалась ко мне тогда; так она называет меня и сейчас.

Часто бывает, что на разных этапах взросления меняется отношение к родственникам и окружающим людям — ты проходишь подростковый период, становишься взрослым, начинаешь иначе воспринимать поступки и оценивать поведение людей; а порой даже разочаровываешься в ком-то, кто в детстве казался недосягаемо взрослым и безусловно мудрым. Возможно, благодаря тому, что количество нашего общения с тётей Таней было очень ограничено, оно всегда складывалось радостно и легко для меня, и с детских лет я пронёс в своём сердце доброе и светлое отношение к тётушке.

Помню, как в одно из пасхальных застолий на кладбище тётя Таня угостила меня ритуальным куриным яйцом, окрашенным луковой шелухой в бордово-кирпичный цвет, с белёсым рисунком листа петрушки на скорлупе. Сложилось так, что я был вынужден погрузить его в рот сразу; погрузить целиком огромное куриное яйцо в свой маленький детский рот, не разрезая его и не надкусывая. Я жевал это яйцо целую вечность, я жевал целую вечность это сваренное вкрутую куриное яйцо с сухим бархатистым желтком. Внутри меня бурлил голодный желудок, на меня была надета джинсовая куртка, над головой в весеннем небе искристым пением заливались беззаботные птицы, а сквозь молодую и свежую зелёную листву пробивались прозрачные и невесомые лучи апрельского солнца. И это было самое вкусное куриное яйцо в моей жизни. Это воспоминание так врезалось в мою память, наверное, потому что именно тогда я понял, насколько сильно я люблю отварные куриные яйца.

* * *

Примерно тогда же, но в другую Пасху — парой лет раньше или позже (мне кажется, я даже помню, что я был одет в ту же джинсовую куртку) — со мной произошла история, которая веселит и забавляет меня до сих пор.

Мы встречались с родственниками со стороны отца; там был родной брат моего отца, его семья, две его дочери — мои старшие двоюродные сёстры — и другие родственники, которых я не припомню. Наверное, мы славно проводили время; кто-то даже выпивал водку или коньяк, должно быть, не чокаясь. Солнце пока не слишком клонилось к горизонту, но было уже сильно за полдень. Наступило самое безжизненное время суток воскресенья — с одной стороны, уже давно прошли утренние часы, в которые можно было бы приняться за большое и ответственное дело; но с другой стороны, и вечер еще не успел достаточно сгуститься для того, чтобы спокойно готовиться к наступлению новой недели и отходу ко сну. Это время между обедом и ужином, где-то около трех часов дня, когда по каналу «РТР» шла передача «Фитиль», которую я в детстве считал «Ералашем» для взрослых (впрочем, нельзя сказать, что я был не прав).

Солнце то выглядывало, то пряталось за облаками и кронами деревьев; холодало. По центральной улице, по аллее кладбища, какой она мне запомнилась, разбредались по домам люди, то объединяясь семьями, то разделяясь на группы по общим воспоминаниям, темам для разговора и пристрастиям к табаку. Воздух остывал, вокруг слышались обрывки разговоров и старушечьи слёзы, причитания и далёкий звук баяна, чьи-то горестные вздохи и весёлые крики детей, бегавших между могильных оград, рокот двигателя уходящего автобуса и чей-то неразборчивый пьяный бред. Я был мал, и я был сыт, со мной были мои родители, и я был безусловно рад, что огонь в очередной раз сошел, а Иисус опять воскрес; я встретился с родственниками, с которыми теперь повидаюсь, очень не скоро — возможно, через три месяца, а может даже через полгода, а это ведь целая жизнь; дома меня ждали мультики, конструкторы, «Биониклы» и отцовский бумбокс с запылённой деревянной подставкой для дисков с Джо Дассеном, Тото Кутуньо и другой романтической зарубежной музыкой восьмидесятых; но моё детское блаженство и спокойствие омрачалось одной значительность неловкостью — мне очень сильно хотелось пописать.

В конце аллеи, по которой люди стекались к выходу с кладбища и к остановке транспорта, было отхожее место. Общественный туалет сам по себе — довольно гадкое и жутковатое место, независимо от того, где он находился; а общественный туалет на кладбище в Пасху был отвратителен вдвойне — ведь это почти как общественный транспорт в час пик, только еще хуже, ведь тут все еще писают и какают. Мужской туалет представлял собой небольшое одноэтажное кирпичное здание, размером с крупную автобусную остановку; вдоль левой стены располагался длинный канал, выложенный снаружи и изнутри кафельной плиткой, высотой примерно до колен, в который нужно было стоя с высоты человеческого роста справлять мелкую нужду; по правую руку на небольшом возвышении пары ступеней располагались в ряд несколько дверей — должно быть, там было отхожее место для тех, кто пришёл сюда сыграть по-крупному.

Я не помню, как я попал в это помещение — победоносно вошел туда один, с гордо поднятой головой, или меня завёл туда отец, взяв за руку. В детстве я был тем еще брюзгой, но я не припоминаю, что меня впечатлило больше — голубая облупившаяся кафельная плитка, грязь, едкая вонь, вид чужих испражнений или страшные деды с расстёгнутыми штанами и пузатые мужики, вальяжно переваливающиеся с ноги на ногу, и затягивающие ремень с гирляндой навешанных чехлов для мобильных телефонов, болтающийся под громадным свисающим животом. Но я отчетливо помню, как я пританцовывая и пытаясь сжаться в точку, пулей выскочил оттуда в абсолютной уверенности, что вероятнее я вообще никогда в жизни не буду больше писать, чем я схожу в туалет в этом месте. В этот момент произошло то, из-за чего история мне запомнилась, и почему я считаю важным поделиться ей с читателями.

— А ты попробуй дышать не через нос, а через рот. Через рот запахи не чувствуешь, — склонившись до высоты детского роста, прошептала мне на ухо моя тётушка, жена папиного брата.

Детский экзистенциальный ужас от мысли дышать в общественном туалете ртом перевернул пирамиду моих потребностей, сместив самый низменный позыв опорожнить мочевой пузырь куда-то далеко на задний план.

Я на секунду представил, что все микрочастички десятков немытых дедов, воняющих мочой, сотен незнакомых мне пузатых дядек, их висящих животов и их испражнений, которые летают в воздухе и вышибают слёзы из глаз, я должен был принять в себя добровольно. Должен был смиренно вдохнуть не через нос, где эти едкие грязные микробы отфильтровались бы в слизистой или осели на волосках (которые нарисованы в моей «Детской энциклопедии» на схеме органов дыхания человека); а попали бы сразу в лёгкие, напрямую через рот, через язык, через губы, я должен был буквально попробовать их все на вкус. А мне ведь этим ртом потом еще есть!

Мысль о том, что я буду дышать в общественном туалете ртом, эхом резонировала в моём воображении не как вызов, который я должен был принять, сдержать удар и дать достойный ответ; а как «вьетнамский флешбэк», как вспышка воспоминания из будущего, по ту сторону моей «красной линии», и как новое для меня осознание, что через эту линию я точно никогда не переступлю.

Едва ли мне удастся назвать то дерево или куст, под которыми я справлял нужду; или же наверняка припомнить, что я терпел до дома. Но я абсолютно уверен в другом — совету тётушки я совершенно точно не последовал. Хотя сейчас я понимаю, что со мной, наверное, в целом, не произошло бы ничего плохого, если бы я вдохнул ртом в общественном туалете; я не умер бы и не подхватил никакой болезни, ведь общественный туалет — не инфекционное отделение больницы, а едкая вонь — лишь сероводород и аммиак. Но я с доброй иронией горжусь тем, что не поступился своим по-детски научным подходом к гигиене, к чистоте воздуха и к микробам, которые мне приходилось впускать в свой маленький восьмилетний организм.